История о пропавшем ребенке - Страница 123

123

Впоследствии я читала его статьи, в которых он агрессивно отстаивал свои давние идеи, в том числе о подчинении судебной власти исполнительной. «Сегодня судьи потакают тем, кто метит в самое сердце государства, а завтра объявляют гражданам: это сердце больное, его пора на свалку», – с возмущением писал он. Сам Нино на свалку не собирался. Переходил из одной партии в другую, все больше смещаясь вправо, и в 1994 году добился своего, вернувшись в парламент.

Имма радовалась, что снова стала дочерью депутата Сарраторе, за которого в Неаполе проголосовали очень многие. Узнав новость, она заявила мне: «Вот ты пишешь книги, а заглядывать вперед, как тетя Лина, не умеешь».

44

Я не обиделась. Дочь всего лишь хотела сказать, что я была несправедлива к ее отцу и недооценивала его. Ее слова «Вот ты пишешь книги, а заглядывать вперед, как тетя Лина, не умеешь», дали неожиданный эффект: я наконец обратила внимание на тот факт, что Лила, способная, если верить Имме, провидеть будущее, в пятьдесят лет вернулась к книгам, учебе и даже начала писать. По мнению Пьетро, она делала это, чтобы излечиться от тоски по Тине. Но в свой последний год жизни в квартале я перестала довольствоваться как предположением Пьетро, так и посредничеством Иммы, и напрямую спросила Лилу:

– Откуда у тебя такой интерес к Неаполю?

– А что тут плохого?

– Ничего. Я тебе даже завидую. Учишься в свое удовольствие, а я вот читаю и пишу только по работе.

– Ничему я не учусь. Я просто смотрю на здание, улицу, памятник, а потом при случае что-нибудь об этом читаю, вот и все.

– Это и называется учиться.

– Брось, что за чепуха!

Она уходила от ответа, как будто не доверяла мне. Правда, иногда она вдруг загоралась и рассказывала мне о городе так, словно видела в нем не просто лабиринт улиц, по которым мы ходим каждый день, а одной ей известную тайну. Ей было достаточно произнести несколько фраз, чтобы Неаполь превратился в самое необыкновенное место на земле, полное скрытых смыслов. Я слушала ее, и в голове вспыхивала искра, благодаря которой я с новыми силами садилась за работу. Какое упущение с моей стороны! Я родилась и столько лет прожила в Неаполе, но так ничего о нем и не узнала. Я во второй раз собиралась бежать из города, в котором провела в общей сложности тридцать лет, но он так и остался для меня незнакомцем. Когда-то меня укорял за это невежество Пьетро, теперь я сама не могла его себе простить. Я слушала Лилу и поражалась собственной дремучести.

Лила, которая по-прежнему, не прилагая никаких усилий, схватывала все на лету, могла рассказать о любом памятнике, любом камне в городе, придать его существованию такое невероятное значение, что мне хотелось бросить глупости, которым я посвятила всю жизнь, и заняться тем же, чем она. Только «глупости», благодаря которым я жила обеспеченно, отнимали у меня все силы, и часто работать приходилось даже по ночам. Порой, когда в квартире наступала тишина, я отвлекалась от своего текста и думала о Лиле. Наверное, она тоже не спит и что-то пишет: пересказывает прочитанное в книгах или излагает собственные мысли. Возможно, ее вообще не интересуют исторические факты, которые нужны ей только как отправная точка, чтобы дать волю фантазии. Наверняка она работала, как всегда, охваченная внезапным азартом, который постепенно ослабевал и выдыхался: то заинтересуется фарфоровым заводом рядом с Королевским дворцом, то бросится собирать информацию о церкви Сан-Пьетро-а-Майелла, то ищет доказательства пребывания в городе путешественников-иностранцев, которых она одновременно боготворила и терпеть не могла. «Все они, – говорила она, – из века в век восхищались нашим огромным портом, морем, кораблями, замками, Везувием – его черной громадой с бушующим внутри пламенем; они превозносили Неаполь – город амфитеатров, скверов, садов и дворцов. Но те времена прошли, и теперь все дружно жалуются на разруху, коррупцию и нищету, материальную и духовную. Ни одно учреждение, скрытое за изящным фасадом и громким названием, нормально не работает, несмотря на многочисленный штат. Ни в чем нет порядка, вокруг толпы народу, на улицах нет проходу от торговцев – чего они только не продают! – попрошаек, нищих и галдящих прохожих. Неаполь – самый шумный и бестолковый город на земле!»

Однажды она заговорила о насилии. «Мы считали его особенностью нашего квартала. Насилие окружало нас с рождения и время от времени настигало на протяжении всей жизни, поэтому мы думали, что нам просто не повезло. Помнишь, как мы старались обозвать кого-нибудь так, чтобы задеть его побольнее, как сочиняли новые обидные словечки? Помнишь, как дрались Антонио, Энцо, Паскуале, мой брат, Солара, да и мы с тобой тоже? А как отец выбросил меня из окна? Я сейчас читаю одну старую статью о Сан-Джованни-а-Карбонара, и в ней объясняется, что такое Карбонара и Карбонето. Я думала, это название связано с добычей угля или карбонариями, а оказалось – ничего подобного. Раньше в каждом городе были свалки, которые назывались карбонарными ямами. В них свозили трупы животных, в них стекали воды с нечистотами. В Неаполе карбонарная яма с древних времен располагалась как раз там, где сегодня стоит церковь Сан-Джованни-а-Карбонара. Вергилий в свое время писал, что здесь, на пьяцца Карбонара, устраивали ioco de Carbonara – гладиаторские игры, которые проводились не ради morte de homini come de po è facto (Лиле нравился староитальянский язык, и она с видимым удовольствием приводила цитаты на нем), а для того чтобы испытать li homini ali facti de l’arme. Но игры скоро закончились. Там, куда раньше сбрасывали животных и отходы, стали проливать человеческую кровь. Кажется, именно здесь изобрели игру в метание камней, в которую и мы играли в детстве: помнишь, как Энцо засадил мне в лоб – у меня до сих пор шрам на этом месте, – а потом расстроился и подарил мне венок из рябины? Потом от камней перешли к более серьезному оружию, и пьяцца Карбонара превратилась в площадку, где проходили смертоносные схватки. Нищие и богачи собирались поглазеть, как люди убивают друг друга из мести. Когда прекрасный молодой юноша падал, сраженный клинком, на эту наковальню смерти, побирушки, мещане, короли и королевы аплодировали так, что небо содрогалось. Вот что такое насилие – желание терзать, убивать, рвать на куски», – говорила Лила то ли с восхищением, то ли с ужасом, переходя с диалекта на литературный итальянский и сыпля учеными цитатами, которых неизвестно где нахваталась и с легкостью воспроизводила. «Вся наша планета, – заключила она, – это одна большая карбонарная яма». Иногда мне казалось, что она могла бы выступать с подобными лекциями перед огромными залами и ее охотно слушали бы, но потом я одергивала себя, заставляя вернуться к реальности. Передо мной сидела пятидесятилетняя женщина с начальным образованием, понятия не имевшая о том, что такое научное исследование и доказательная база. Она просто увлеченно читала все подряд, не различая, где правда, где ложь, а где ее собственные фантазии. У меня сложилось впечатление, что во всем этом кошмаре с отрубанием конечностей, выкалыванием глаз и отсечением голов ее больше всего привлекал и даже забавлял тот факт, что в дальнейшем следы этих жестокостей были прикрыты – в прямом смысле слова – церковью, воздвигнутой во имя Иоанна Крестителя, и монастырем ордена отшельников Святого Августина, обладавшим богатейшей библиотекой. «Ха-ха, – смеялась Лила, – снизу кровь, а сверху Бог, покой, молитвы и книги. Так из союза святого Иоанна и карбонарной ямы родилось название Сан-Джованни-а-Карбонара – улицы, по которой мы с тобой, Лену, ходили тысячи раз, там же рядом вокзал, квартал Форчелла и виа Трибунали».

123