История о пропавшем ребенке - Страница 126

126

Это ее стремление в разное время казалось более или менее явным. Помню ее насмешливую тираду по поводу моей известности. «Какая разница, знают тебя или нет? Имя – это веревочка, которой перевязан мешок, набитый мясом, кровью, словами, дерьмом и примитивными мыслями. Допустим, сниму я веревочку „Элена Греко“, – ехидно говорила она, – но мешок-то останется, в натуральном виде, без добродетелей и пороков, и будет стоять, пока не порвется. А я хочу развязать свою веревку, сдернуть с себя свое имя, выбросить его и забыть». Впрочем, иногда она разговаривала со мной вполне спокойно. Бывало, что я звонила с очередной попыткой вытянуть из нее правду и понимала, что застала ее в момент творчества, хотя она продолжала отрицать, что занимается чем-то подобным. Однажды вечером она показалась мне необычайно счастливой. Рассуждала она, как обычно, о ниспровержении авторитетов, но выражалась на удивление точно и образно – я прямо чувствовала, до чего ей приятно подбирать очередную свежую метафору: «Только и слышишь, как повсюду восхищаются талантами то одного, то другого, но велика ли заслуга родиться с заданным набором качеств? Точно так же можно восторгаться бочонком лото, когда выпадает нужный тебе номер». Когда хотела, она умела обращаться со словами! Казалось, она знает нечто такое, что лишает смысла все наши знания. И это мне совсем не нравилось.

49

Кризис разразился зимой 2002 года. В моей жизни взлеты чередовались с падениями, но в общем и целом я ощущала себя успешной писательницей. Каждый год из Соединенных Штатов приезжали Деде и Эльза, иногда одни, иногда с бойфрендами, которые часто менялись. Деде занималась тем же, чем отец, а Эльза как-то очень быстро получила место преподавателя загадочной для меня дисциплины – алгебры. В каждый их приезд Имма бросала все свои дела и не отходила от сестер. Семья воссоединялась. Четыре женщины, как раньше, сидели дома или гуляли по Турину, счастливые, что хоть ненадолго собрались вместе, внимательные друг к другу. Я смотрела на дочек и думала: «Как же мне повезло!»

Но на Рождество 2002 года случился инцидент, сильно меня опечаливший. Девочки, все три, приехали в тот год надолго. Деде успела выйти замуж за инженера, иранца по происхождению, а еще через пару лет родила резвого малыша, которого назвали Хамидом. Эльза приехала из Бостона с приятелем, как и она, математиком, шумным парнем моложе себя. Из Парижа приехала Имма – она уже два года училась на философском факультете – со своим однокурсником, долговязым, страшненьким молчаливым французом. Прекрасный выдался декабрь. Мне исполнилось пятьдесят восемь лет, я стала бабушкой и нянчилась с Хамидом. Помню, рождественским вечером я сидела в уголке с внуком и рассматривала своих дочерей – молодых, полных сил женщин. Они были и похожи на меня, и не похожи, давно жили каждая своей жизнью, но я по-прежнему воспринимала их как часть себя. «Сколько в них вложено сил, – думала я, – и какой путь пройден. Сколько раз я могла сдаться, но не сдалась. Уехала из квартала, вернулась в квартал, но снова сумела из него выбраться. Я не сломалась, я устояла, и не одна, а с дочерями, которых произвела на свет. Я дала им защиту и безопасность. Да, теперь они живут в других странах и говорят на других языках. На Италию они смотрят как на дивный уголок земли, где так прекрасно проводить каникулы, но больше делать нечего – это безнадежно отставшая провинция. Деде часто предлагает мне: „Переезжай к нам! Живи у меня! Разве тебе не все равно, где работать?“» Я согласно киваю и рано или поздно так и поступлю. Они гордятся мной, но я знаю, что ни одна из них, даже Имма, не в состоянии долго терпеть мое общество. Мир разительно изменился, он все больше принадлежит им и все меньше – мне. «Ну и ладно, – говорю я себе, гладя по голове Хамида, – в конце концов, единственное, что имеет значение, – это то, что моим умненьким дочерям не пришлось столкнуться с трудностями, которые выпали на мою долю. У них такие привычки и запросы, такое сознание своих прав, какое мне и не снилось. Не каждому выпадает такой шанс. В благополучных странах торжествует обыденность, за которой не видны ужасы, творящиеся в остальном мире. Но порой, когда эти ужасы порождают насилие, и оно врывается в наши города, в нашу повседневность, мы пугаемся и впадаем в панику. В прошлом году я чуть не умерла от страха и кинулась названивать Деде, Эльзе и даже Пьетро, когда увидела по телевизору, как самолеты врезались в нью-йоркские башни-близнецы, и те вспыхнули как спички. Зло пришло из того мира, где творится самый настоящий ад».

Мои дочери признают это, но только на словах, они громко возмущаются происходящим, но охотно пользуются доставшимися им возможностями. Они полагают, что своим благополучием и успехами обязаны отцу. Но основу их преимуществ заложила я, у которой никаких привилегий не было.

Я сидела, погруженная в подобные мысли, когда это случилось. Мои девочки, все трое, весело переговариваясь, вместе со своими мужчинами подошли к шкафу, в котором стояли мои книги. Насколько мне известно, ни одна из дочерей их не читала, во всяком случае, я ни разу не видела, чтобы они держали их в руках; никто из них никогда их со мной не обсуждал. Но тут они принялись снимать с полки одну книгу за другой, листать страницы и вслух зачитывать отдельные фразы. Эти книги рождались из атмосферы, в которой я жила, из событий и идей, производивших на меня особое впечатление. Я жила в своем времени и, как могла, старалась в выдуманных мной историях выразить его суть. Я находила болевые точки и била в них, пытаясь нащупать пути спасения от зла, но, как правило, ошибалась. Я писала простым языком об обыденных вещах. У меня были свои излюбленные темы – труд, классовая борьба, феминизм, изгои общества. Сейчас я слушала наугад выхваченные из своих текстов фразы, и мне делалось неловко. Читала Эльза – Деде не позволила бы себе этого из уважения ко мне, а Имма из осторожности. Она с издевательской интонацией процитировала пассаж из моего первого романа, затем – из эссе о том, что женщин выдумали мужчины, затем перешла к другим книгам, отмеченным разными премиями. Она играла голосом, выделяя шероховатости повествования, литературные преувеличения, избыточный пафос, устаревшие идеи, в которые я верила как в непреложную истину. Особенно она напирала на лексику, по два-три раза повторяя вышедшие из моды и звучавшие неестественно слова. Что это было? Моя дочь, пусть и не со зла, издевалась надо мной в чисто неаполитанской манере, очевидно усвоенной в этом городе. Строка за строкой, она демонстрировала, сколь мало стоят все эти книги, выставленные в ряды вместе с переводами на другие языки.

126