История о пропавшем ребенке - Страница 59

К сожалению, ненадолго. Тогда мать предприняла две взаимоисключающие, но равно необходимые, на ее взгляд, вещи. Лила предложила Пеппе и Джанни работу в конторе одного своего клиента из Баяно, но они отказались. Тогда мать, тысячу раз благословив Лилу за великодушие, вызвала к себе сыновей на разговор, во время которого, пусть всего на несколько минут, стала прежней. Глаза у нее налились яростью, и она пригрозила, что будет являться к ним из царства мертвых, если они не согласятся на эту работу. В общем, она довела их до слез и не успокоилась, пока не убедилась, что достаточно их запугала и они послушаются. После этого она вызвала к себе Марчелло и заставила торжественно поклясться, что он женится на ее младшей дочери прежде, чем она навсегда сомкнет глаза. Марчелло пытался ее отвлечь, уверял, что они с Элизой тянут со свадьбой только потому, что ждут ее выздоровления, но теперь, раз ей лучше, немедленно садятся подписывать пригласительные открытки. Мать так и просияла. Она не замечала разницы между властью, которую приписывала Лиле, и той, что видела в Марчелло. Она, не смущаясь, пользовалась той и другой, чтобы обеспечить своим детям счастливое будущее под покровительством самых влиятельных персон квартала – в ее понимании, всего мира.

Радости и спокойствия хватило на пару дней. Я привела ее любимицу Деде, дала ей подержать Имму. С Эльзой она тоже была приветлива, хотя никогда ее особо не жаловала. Я наблюдала за матерью и видела седую, морщинистую столетнюю старуху, а ведь ей было всего шестьдесят. В тот день я впервые в жизни ощутила удар времени, которое с силой толкало меня к сорока; как скоро угасает жизнь и проступает смерть; раз это происходит с ней, значит, произойдет и со мной.

Имме было два с небольшим месяца, когда мать слабым голосом сказала мне: «Лену, я теперь всем довольна, только о тебе тревожусь. Но ты всегда делала что хотела, всегда добивалась своего, поэтому я тебе доверяю». На этом она заснула и впала в кому. Она боролась несколько дней: не хотела умирать. Я помню, как сидела в комнате с Иммой, мать шумно, с присвистом, дышала – этот хрип был верным признаком агонии. Отец не мог его больше слышать и остался в ту ночь плакать дома. Элиза вынесла Сильвио подышать свежим воздухом, братья курили в соседней комнате, а я сидела и смотрела на очертания ее хрупкого тела под простыней. Мать стала почти бесплотной, но в то же время тяжким грузом висела на моей душе, заставляла чувствовать себя червяком, спрятавшимся под камень и тем же камнем придавленным. Я пожелала ей, чтобы этот хрип стих, прямо сейчас, немедленно, – и вдруг он как по волшебству прекратился. В комнате стало тихо. Я не двигалась с места: не было сил подойти к ней. Зачмокала Имма, нарушив тишину. Я встала, приблизилась к кровати. Мы с малышкой, которая во сне искала сосок, чтобы снова слиться со мной в единое целое, стояли посреди царства болезни и были здесь единственным живым и здоровым, что осталось от матери.

В тот день, сама не знаю почему, я надела браслет, который она подарила мне двадцать лет назад. Я давно его не носила, предпочитала утонченные украшения, что накупила мне Аделе. Но с того дня я стала часто его надевать.

69

Мне было трудно принять смерть матери. Я не проронила ни слезинки, но боль долго не отпускала меня; наверно, она и сейчас со мной. Я считала ее черствой и вульгарной, боялась ее, избегала ее общества. Сразу после похорон у меня появилось ощущение, будто хлынул ливень, а я стою, озираюсь по сторонам и не знаю, куда спрятаться. Несколько недель я постоянно видела ее повсюду, и днем и ночью. Она возникала в моем воображении, как дым от потухшего фитиля. Я тосковала по нашим новым отношениям, которые мы с ней открыли для себя во время ее болезни, подпитывала память о ней светлыми воспоминаниями времен моего детства и ее молодости. Чувство вины не давало мне ее отпустить. Я хранила в ящике стола ее шпильку, платок, ножницы, но этого было мало, даже ее браслета было недостаточно. Пожалуй, именно поэтому, когда во время беременности у меня снова начало болеть бедро, я не пошла к врачу. Я воспринимала это увечье как ее наследство, спрятанное в моем собственном теле.

Ее последние слова (я тебе доверяю) еще долго звучали у меня в ушах. Она умерла в уверенности, что я, такая, как есть, со всеми накопленными мною знаниями, никому не позволю себя сломить. Эта мысль работала внутри меня и в конце концов помогла мне. Я решила доказать ей, что она во мне не ошиблась. Я снова начала следить за собой и, как только выдавалась свободная минута, садилась читать или писать. Интереса к местной политике я не испытывала – как я ни старалась, меня совершенно не увлекали интриги пяти крупнейших партий и их стычки с коммунистами, в которых варился Нино, – зато я продолжала внимательно следить за коррупцией и ростом насилия в стране. Я собрала свои заметки о положении женщин и, воспользовавшись скромным успехом последней книги, отдала их в виде статей в новые феминистские журналы. Но больше всего сил я тратила на то, чтобы убедить издательство, что моя работа над новым романом продвигается хорошо.

Прошло уже два года, как я получила довольно приличный аванс за будущую книгу, но до сих пор почти ничего не написала и все еще искала сюжет. Директор издательства, выбивший для меня этот щедрый аванс, никогда не давил на меня, просто время от времени скромно интересовался, как идут дела, а поскольку правду я сказать не могла, чтобы не упасть в его глазах, приходилось юлить. Но тут произошло одно неприятное событие. В «Коррьере делла сера» вышла довольно ехидная статья, где после сдержанной похвалы дебютным романам шли рассуждения о несбывшихся надеждах на новую итальянскую литературу; в числе прочих упоминалось и мое имя. Через несколько дней в Неаполь приехал директор издательства, якобы для участия в каком-то мероприятии, и назначил мне встречу.