История о пропавшем ребенке - Страница 69

Он произносил длинные заумные монологи, смысл которых сводился к тому, что он ни в чем не виноват, потому что такова его природа – слишком горячая кровь, слишком частая эрекция, одним словом, слишком ярко выраженное мужское начало. «Сколько бы книг я ни прочитал, сколько бы языков ни выучил, чем бы ни увлекался – математикой, естественными науками, литературой, – говорил он с неподдельным страданием и омерзительным самодовольством, – и как бы тебя ни любил, – а для меня любовь к тебе, поверь, это жизненная необходимость, я не смогу жить, если тебя не будет рядом, – но я бессилен против безумных призывов естества».

Иногда ему удавалось меня растрогать, но чаще я впадала в ярость и отвечала едким сарказмом. Он молчал, нервно трепал волосы, а потом заводил все сначала. Однажды утром я сказала ему, что помешательство на женщинах есть признак его неуверенности в своей гетеросексуальности и боязнь серьезных отношений; он обиделся и несколько дней донимал меня вопросом, неужели с Антонио мне было лучше, чем с ним. Мне так надоело его нытье, что я крикнула: «Да!» В тот период кое-кто из его друзей, воспользовавшись нашей размолвкой, попытался затащить меня в постель, и я от тоски и мелкой жажды мести переспала с некоторыми из них. Помимо Антонио, я назвала ему еще несколько имен – это были мужчины, которых он глубоко уважал, а чтобы сделать ему больнее, добавила, что в постели все они лучше его.

После этого он исчез. Раньше он твердил, что обожает Деде и Эльзу, а Имма ему дороже всех его детей, и обещал, что будет заботиться обо всех троих, даже если мы больше не будем вместе. Как бы не так; он забыл о нас на следующий же день, перестал платить за аренду квартиры на виа Тассо, за свет, газ и телефон.

Я попыталась поискать жилье подешевле в том же районе, но только напрасно потратила время; квартиры намного хуже нашей стоили еще дороже. И тут Лила сказала, что освободилась квартира прямо над ней: три комнаты, кухня, окна на шоссе и во двор, сдается за смешные деньги. Она произнесла это своим обычным отстраненным тоном: «Информацию я тебе дала, а ты уж решай». Я была подавлена и не представляла, что ждет нас завтра. Элиза одолевала меня звонками: «Папа совсем один, переезжай к нему, сколько я могу одна о нем заботиться!» Но я была не готова взвалить на себя еще и заботу об отце; мне хватало того, что я оказалась заложницей собственных дочерей. Имма постоянно болела; Деде притаскивала из школы грипп; как только выздоравливала Деде, заболевала Эльза. К тому же Эльза отказывалась делать без меня уроки, и мне приходилось сидеть с ней. Деде обижалась: «А мне ты почему не помогаешь?» Я вымоталась и была на грани нервного срыва. Во всем этом хаосе у меня не осталось ни одной отдушины. Я никого не приглашала в гости, ничего не писала, никуда не ездила, даже к телефону старалась не подходить: вдруг позвонят из издательства и станут требовать книгу. Меня кружило в этом водовороте, затягивая все глубже, и возвращение в квартал представлялось мне дном. Снова окунуться – вместе с детьми – в эту атмосферу, позволить Лиле, Кармен, Альфонсо и всем остальным поглотить меня и подчинить своей воле? Нет, только не это, клялась я себе. Перееду на Трибунали, Дукеска, Ливанайо, Форчеллу, буду жить среди голых каркасов зданий, разрушенных землетрясением, но в квартал не вернусь! Пока я думала об этом, позвонили из издательства.

– Как книга?

Тут меня осенило – как будто свет зажегся в темноте. Я точно знала, что говорить и делать.

– Как раз вчера закончила.

– Правда? Высылай сегодня же!

– Завтра утром пойду на почту.

– Спасибо! Как только получу, тут же прочитаю и дам знать.

– Не торопитесь. Читайте спокойно.

Я повесила трубку, пошла в спальню, достала из шкафа огромную коробку, извлекла из нее рукопись, написанную несколько лет назад и не понравившуюся ни Аделе, ни Лиле, и даже перечитывать не стала. На следующее утро я отвела девочек в школу и вместе с Иммой отправилась на почту отправлять бандероль. Я понимала, что рискую, но это была моя единственная надежда сохранить репутацию. Я обещала роман – вот он. А если он не удался, ну что ж, пусть не публикуют. Зато увидят, что я усердно работала, не подвела издательство, сделала все, что было в моих силах.

На почте скопилась огромная очередь, кто-то то и дело пытался пролезть вперед, и вспыхивали свары. Меня снова охватило отчаяние. Почему я здесь? На что трачу свое время? Девочки и Неаполь высосали из меня все соки. Я не читаю, не пишу, совсем опустилась. Неужели ради этого я бежала от предначертанной мне жизни? Чтобы все закончилось вот этим? Я злилась, чувствовала себя виноватой перед собой и особенно – перед матерью. С недавних пор я все больше беспокоилась за Имму; я сравнивала ее с Тиной и приходила к выводу, что у моей дочери задержка развития. Лилина дочка, на три недели младше Иммы, была шустрая и выглядела старше, не то что моя – вялая, вечно хныкающая. Я маниакально наблюдала за ней и мучила ее всевозможными проверками. «Вдруг Нино мне не только жизнь сломал, но еще и наградил ребенком с дефектами? Какой кошмар!» На улице мне часто говорили, какая она хорошенькая, упитанная, беленькая. Женщины в очереди на почте осыпали нас комплиментами: какая пухленькая! Имма даже не улыбнулась. Кто-то дал ей конфету, она нехотя протянула ручку, взяла конфету, но тут же ее уронила. Я психовала постоянно, по любому поводу, с каждым днем все сильнее. Мы вышли с почты, бандероль была отправлена, но я вдруг вспомнила про свекровь и вздрогнула от ужаса. О боже, что я наделала? Почему я не подумала, что издатель отдаст рукопись Аделе? Ведь это она рекомендовала обе мои первые книги, и ей точно покажут эту, хотя бы из вежливости. «Греко вас обманула, – скажет она. – Это не новый текст, я уже читала его несколько лет назад, и он никуда не годится». Меня прошиб холодный пот, ноги подкосились. В попытке заткнуть одну брешь я пробила другую. Ситуация полностью вышла из-под моего контроля. Я перестала соображать, что делаю.