История о пропавшем ребенке - Страница 95

Квартал разделился на две части: большинство не сомневалось, что Тина мертва; те, кто верил, что ее держат в заложниках, остались в меньшинстве. К нему принадлежали все, кто любил Лилу, в том числе и я. Кармен упорно твердила, что девочка жива, а в каждом, кто смел утверждать обратное, видела личного врага. Однажды я слышала, как она шепнула Энцо: «Скажи Лине, что Паскуале тоже уверен, что Тина найдется». Но спорить с большинством было все труднее: нас, продолжавших искать Тину, открыто называли наивными дураками. Соседи говорили, что Лила, при всем своем хваленом уме, никогда не вернет себе ребенка.

Кармен первой догадалась, что и восхищение, которое до исчезновения Тины нашей подруге демонстрировал весь квартал, и поддержка, оказанная ей после трагедии, были показными и скрывали давнюю неприязнь к Лиле. «Сама посмотри, – говорила она мне, – раньше они на нее молились, как на святую, а теперь идут мимо и головы в ее сторону не повернут». Я стала приглядываться и поняла, что она права. Люди думали: «Тину, конечно, жалко, но, будь ты и в самом деле такая крутая, никто бы ее и пальцем не тронул». Когда мы вместе шли по улице, со мной встречные здоровались, а ее словно не замечали. Те, кто раньше ее превозносил, теперь уверились, что она притягивает несчастья. Иными словами, они разочаровались в Лиле и перестали видеть в ней альтернативу семейству Солара.

Но это было еще не все. В первые же недели после исчезновения Тины у дверей нашего дома и офиса Basic Sight стали появляться цветы и адресованные Лиле или Тине открытки с переписанными из школьных учебников стихами. Поначалу эта инициатива воспринималась как чистый и искренний порыв, но вскоре она все больше стала напоминать издевательство. Вслед за цветами мамаши, бабушки и дети потащили старые игрушки, заколки для волос, цветные ленты и старые детские туфельки. Затем пошли самодельные куклы с жуткими нарисованными красными чернилами ртами и кривобокие игрушечные зверушки. В первое время Лила спокойно собирала весь этот хлам и относила на помойку, но однажды сорвалась и наорала на проходивших мимо соседей; особенно досталось ребятне, которая подглядывала за ней издалека. За ней окончательно закрепилась репутация свихнувшейся от горя мамаши, внушающей окружающим страх и ужас. Ну а после того, как тяжело заболела девочка, которую Лила грубо обругала за то, что та написала мелом на двери: «Тину съели мертвецы», соседи стали шарахаться от нее как от зачумленной.

Сама она этого будто и не замечала. Она по-прежнему верила, что Тина жива, и эта уверенность не ослабевала в ней ни на минуту. Наверное, она же была причиной того, что Лилу особенно потянуло к Имме. В первые месяцы я старалась, чтобы она пореже общалась с моей младшей дочерью; мне казалось, что это причинит Лиле лишнюю боль. Но та всячески давала мне понять, что ей нравится возиться с Иммой, и я даже стала разрешать дочке оставаться у Лилы на ночь. Однажды утром, когда я спустилась ее забрать, дверь была приоткрыта, и я вошла без стука. Имма расспрашивала Лилу о Тине. После того воскресенья я сказала ей, что Тина уехала в Авеллино к родственникам Энцо, и дочка постоянно донимала меня вопросом, когда вернется ее подружка. И вот сейчас она задала тот же вопрос Лиле. Та, будто ее не слыша, принялась рассказывать, как родилась Тина, как в первый раз потянулась за игрушкой, как брала у мамы грудь и не хотела ее отпускать, и так далее и тому подобное. Я замерла на пороге. Имма нетерпеливо перебила Лилу:

– А когда она вернется?

– Тебе без нее одиноко?

– Мне не с кем играть.

– Мне тоже.

– Так когда она вернется?

Лила чуть помолчала и вдруг резко бросила:

– Не твое дело! И вообще, что ты ко мне привязалась?

Эти слова на диалекте прозвучали так грубо и несправедливо, что я испугалась. Коротко поздоровавшись с Лилой, я увела дочку домой.

Я всегда прощала Лиле ее выходки, а теперь и подавно. Она совсем перестала себя сдерживать, и я, насколько это было в моих силах, старалась ее вразумить. Когда полицейские арестовали Стефано, Лила мгновенно поверила, что это он украл Тину, и даже отказывалась навещать его в больнице, куда он попал с инфарктом. Мне стоило немалых трудов убедить ее, что он тут ни при чем. В том, что Лила не ополчилась на брата, когда и его вызвали на допрос в полицию, тоже была моя заслуга. Я пыталась делать что могла и в тот кошмарный день, когда задержали Дженнаро. Не успел он вернуться домой, как мать набросилась на него с обвинениями. Разыгралась ужасная ссора, после которой Дженнаро ушел жить к отцу, крикнув Лиле напоследок, что она навсегда потеряла не только Тину, но и его. Конечно, я понимала, почему она так себя ведет и кидается на всех, даже на меня. Но позволить ей обижать Имму я не собиралась. С того дня, разрешая Лиле взять к себе девочку, я места себе не находила от волнения.

Но что я могла поделать? Нити Лилиной боли сплелись в огромный запутанный узел, и Имма невольно стала частью этого узла. В смятении тех дней Лила, несмотря на подавленность, не забывала указывать мне на недостатки моей дочери, как делала это и раньше, до того как я затащила Нино к нам на обед. Я злилась и раздражалась, но пыталась находить в этом хоть какой-то позитив. Она переносит на Имму, думала я, свою материнскую любовь, словно внушает мне: «Тебе повезло, твоя дочка с тобой, так не теряй времени даром и дай ей все, чего раньше не давала».

Так это выглядело со стороны. Но очень скоро я начала догадываться, что Имма самим фактом своего существования превратилась для нее в символ собственной вины. Я часто вспоминала, при каких обстоятельствах пропала Тина. Нино подвел девочку к Лиле, но та не обратила на нее должного внимания. Своей дочери она сказала: «Постой здесь», а моей: «Иди к тете на ручки». Почему она так поступила? Хотела показать Имму отцу, заставить его проникнуться к ней теплыми чувствами? Не знаю. Но Тина никогда не умела стоять на месте, а может быть, еще и обиделась, что ее бросили, и убежала. И теперь Лила испытывала потребность снова и снова брать на руки Имму, ощущать тепло и тяжесть ее тела, чтобы без конца будоражить свою боль. Моя вялая и малоподвижная дочка не имела ничего общего с бойкой и шустрой Тиной и не могла заменить ее Лиле, зато могла помочь повернуть вспять ход времени. Обнимая Имму, она словно возвращалась в то ужасное воскресенье и говорила себе: «Тина рядом со мной, сейчас она потянет меня за подол, я возьму ее на руки, и все будет в порядке». Но Имма своим вопросом портила всю картину. Как только она спрашивала, когда вернется Тина, Лила вспоминала, что ее девочки с ней нет. Потому она и обращалась с ней так же грубо, как с нами, взрослыми. С этим я не желала мириться. Когда Лила приходила за Иммой, я под тем или иным предлогом отправляла с ними Деде или Эльзу, чтобы старшие сестры, если что, защитили младшую. Если Лила при мне позволяла себе разговаривать с Иммой в подобном тоне, то что она могла ей сказать, когда они оставались наедине?