История о пропавшем ребенке - Страница 41

Как только я сообщила Нино, что беременна, он отвел меня к жене своего коллеги – врачу-гинекологу. Она мне очень понравилась (как профессионализмом, так и доброжелательностью – флорентийские грубияны ей в подметки не годились), я с восторгом рассказывала о ней Лиле и даже уговорила ее записаться к ней на прием. С тех пор мы всегда ходили на консультацию вдвоем и даже в кабинете появлялись вместе: пока доктор осматривала меня, Лила молча сидела в углу, а когда наступала ее очередь, я держала ее за руку: она все так же боялась врачей. Но самым приятным было время ожидания своей очереди. Я ненадолго выбрасывала из головы несчастье с матерью, и мы с Лилой снова становились девчонками. Нам нравилось садиться друг напротив друга: я блондинка – она брюнетка, я спокойная – она вся на нервах, я милая – она злюка. Такие разные и такие близкие, мы держались поодаль от других беременных, наблюдали за ними, смеялись.

Эти визиты были чем-то вроде краткой передышки. Однажды, когда мы говорили о крошечных созданиях, что растут внутри нас, мне вспомнилось, как мы так же – друг напротив друга – сидели во дворе и играли с куклами в дочки-матери. Мою куклу звали Тиной, а ее – Ну. Она бросила Тину в темный подвал, а я от обиды отправила следом Ну. «Помнишь?» – спросила я. Она посмотрела на меня немного рассеянно, с теплой улыбкой – так смотрят, когда стараются вспомнить что-то прочно забытое. Я рассказывала ей на ухо, как, преодолевая страх, мы отважно поднимались по лестнице до двери ужасного дона Акилле Карраччи, отца ее будущего мужа, думая, что это он унес наших кукол. Она повеселела, мы начали смеяться, как две дурочки, немало раздражая других пациенток, и никак не могли остановиться, пока медсестра нас не вызвала: «Черулло и Греко!» Мы обе записались под своими девичьими фамилиями.

Наша милая докторша каждый раз, трогая Лилин живот, приговаривала: «Тут у нас мальчик». «А тут девочка», – говорила она мне. На обратном пути я шутила: «Лила, у меня уже и так две дочки, может, отдашь мне мальчика?» – «Да без проблем, – отвечала она, – давай меняться!»

Доктор говорила, что все у нас идет как надо, анализы у обеих были отличные. Особенно она следила за нашим весом: Лила так и оставалась тощей, а я все толстела, – получалось, что Лила справляется даже лучше моего. Нас обеих одолевала масса забот, и все же мы были счастливы, что в тридцать шесть снова обрели друг друга: жизнь раскидала нас далеко друг от друга, но мы снова сблизились.

Однако стоило мне вернуться к себе на виа Тассо, а ей – в квартал, и я чувствовала, что дистанция между нами резко увеличивается. Без сомнения, нас снова связывала настоящая дружба, нам нравилось быть вместе, мы облегчали друг другу жизнь. Но не вызывало сомнений и другое: я рассказывала ей о себе почти все, а она мне – практически ничего. Я не могла удержаться и выбалтывала все: о матери, о статьях, которые писала, о проблемах с Деде и Эльзой и даже о своем положении не то жены, не то любовницы (достаточно было просто не упоминать, чьей жены и чьей любовницы – имени Нино я старалась без особой надобности не произносить, а в остальном чувствовала себя совершенно свободно). Она тоже рассказывала мне о себе, о родителях, Рино, трудностях с Дженнаро, о наших общих друзьях и знакомых, об Энцо, о Микеле и Марчелло Солара, о жизни в квартале, но при этом всегда ограничивалась общими фразами, как будто не до конца мне доверяла. Для нее я оставалась той, что уехала, а если и вернулась, то уже не той, что раньше: я жила где-то там, на вершине Неаполя, и не могла быть окончательно принята назад.

45

Отчасти она была права: я вела двойную жизнь. Нино приводил ко мне на виа Тассо своих друзей-ученых, которые уважали меня, ценили мои книги – особенно вторую, спрашивали моего мнения о своих работах. Мы засиживались до глубокой ночи. Обсуждали, существует ли до сих пор пролетариат, с симпатией говорили о левых социалистах, язвительно – о коммунистах («Да они и есть самая страшная полиция, похлеще жандармов и священников»), спорили, возможно ли еще наладить нормальное управление страной. Кто-нибудь из гостей обязательно хвастался тем, что употребляет наркотики, или высмеивал новую, неизвестно откуда взявшуюся болезнь, сообщения о которой все тогда считали попыткой папы Иоанна-Павла II помешать распространению сексуальной свободы.

Но я не сидела на виа Тассо безвылазно, я много ездила, не желая становиться узницей Неаполя. Если смотреть на карту, в основном я перемещалась вверх – возила девочек во Флоренцию. Пьетро, который раньше был на ножах с отцом, в том числе и по вопросам политики, все больше склонялся к коммунистическим взглядам, в отличие от Нино, поддерживавшего скорее социалистические идеи. Я сидела и молча слушала его по нескольку часов подряд. Он воспевал честность и компетентность своей партии, рассказывал о проблемах в университете, об одобрении, которое получила его книга в академической среде, особенно среди англосаксов. Потом я оставляла девочек с ним и Дорианой, а сама отправлялась в издательство, в основном чтобы послушать, что новенького предприняла Аделе для моего уничтожения. Моя свекровь, как проговорился издатель, пригласив меня как-то на ужин, не упускала ни одной возможности сказать про меня гадость и делала все, чтобы навесить на меня ярлык легкомысленного и ненадежного человека. Я, со своей стороны, старалась завоевать симпатии сотрудников издательства: вела ученые разговоры, с радостью бралась за любые задания, уверяла директора, что работа над новой книгой кипит, хотя на деле я ее даже не начала. Потом я забирала девочек и отправлялась вниз по карте, в Неаполь, снова свыкаясь с пробками, необходимостью постоянно отстаивать то, что вообще-то принадлежало мне по праву, изнуряющим стоянием в очередях, желанием доказать, что я чего-то стою, и утомительной беготней с матерью по врачам, клиникам, лабораториям. На виа Тассо и в остальной Италии я чувствовала себя синьорой, добившейся некоторой известности, и вела себя соответственно, но стоило мне оказаться в нижней части Неаполя, особенно в нашем квартале, как вся моя утонченность исчезала; о моей второй книге здесь никто даже не слышал; когда меня кто-то злил, я запросто переходила на диалект и поливала обидчика самыми грязными ругательствами.