История о пропавшем ребенке - Страница 47

Помнишь, Лену, когда я вышла за Стефано? Я мечтала переделать всю жизнь квартала, покончить со всем плохим, оставить только хорошее. Сколько это продлилось? Добрые чувства слишком хрупки, и моей любви надолго не хватает. Ни любви к мужчине, ни любви к детям – она рвется, и ничего с этим не поделаешь. Попробуй заглянуть в эту дыру, и ты увидишь тучу добрых намерений, перемешанных с тучей злых. Я чувствую вину перед Дженнаро; я чувствую ответственность перед этим созданием у меня в животе, и эти чувства царапают и режут меня изнутри. Любить и желать кому-то добра для меня означает желать ему и зла; то и другое слито воедино, и я не могу сосредоточиться на одном добре. Учительница Оливьеро была права: я злая. Я даже дружить не умею. Ты такая добрая, Лену, если меня терпишь! Я только сегодня поняла, что всегда отыщется такой растворитель, который действует медленно и приятно, пока не уничтожит все вокруг, и без всякого землетрясения. Поэтому прошу тебя! Когда я тебя обижаю, говорю тебе гадости, просто закрой уши и не слушай! Я не хочу этого делать, но почему-то делаю. Прошу тебя, пожалуйста, не бросай меня сейчас, без тебя я пропаду».

53

«Хорошо, конечно, – сказала я, – а теперь отдохни немного». Я уложила ее к себе на плечо, и она уснула. Я не спала и присматривала за ней, как когда-то давно. Тем временем я ощутила новые легкие толчки, и в соседней машине кто-то завопил от ужаса. Шоссе опустело. Ребенок шевелился у меня в животе, будто плескался в воде. Я потрогала Лилин живот: ее ребенок тоже двигался. Двигалось все: огненное море под земной корой, звезды, планеты, вселенные, лучи света во мраке, безмолвные ледники. Я думала о происходящем под впечатлением от слов Лилы и понимала, что страху не удается пустить во мне корни. Даже видя в воображении раскаленную лаву, плавящуюся и стекающую в недра земного шара, и испытывая перед ней ужас, я размышляла о ней с помощью логичных фраз и упорядоченных образов; я продолжала смотреть на замощенную черным булыжником неаполитанскую мостовую и всем своим существом ощущала, что нахожусь на ней, в центре мироздания. Иначе говоря, что бы ни случилось, я чувствовала себя собой. Все, с чем я была связана, – учеба, книги, Франко, Пьетро, дочери, Нино, землетрясение – было преходяще, но я, пусть даже изменившаяся с годами и опытом, останусь на месте; я – та самая неподвижная стрелка компаса, которая всегда будет показывать верное направление. Но Лила, как ни старалась, не умела сохранять устойчивость – поняв это, я испытала чувство гордости, успокоения и умиления. Она уже и надеяться перестала, что когда-нибудь этому научится. Да, она командовала всеми нами, принимала за нас решения, навязывала каждому, как ему жить, и злилась, если мы ее не слушали, но сама не имела твердой формы и тратила все свои усилия только на то, чтобы удержаться в собственных рамках и не расплескать себя. Когда плотину, несмотря на все ее хитроумные манипуляции, прорывало, Лила теряла себя, хаос начинал казаться ей единственной правдой, и она – такая активная, такая смелая – в ужасе перечеркивала самое себя, превращаясь в ничто.

54

Квартал опустел, движение на шоссе стихло, резко похолодало. Дома превратились в темные камни: ни одного огонька в окнах, ни одного блика от включенного телевизора. Я задремала. Проснувшись, я вздрогнула: Лилы в машине не было, дверца с ее стороны была распахнута. Я открыла свою и осмотрелась. Пустых машин на стоянке не осталось, в каждой кто-то сидел: я слышала кашель и стоны. Не обнаружив Лилу, я заволновалась и пошла к туннелю. Нашла я ее неподалеку от бензозаправки Кармен. Она шагала посреди обломков карнизов и другого мусора и смотрела наверх, на окна своего дома. При виде меня она смутилась: «Мне было плохо. Прости! Совестно, что забивала тебе голову всякой ерундой. Хорошо, что мы оказались вместе!» И она со смущенной улыбкой произнесла одну из многих непонятных фраз, сказанных ею в ту ночь: «Вслушайся, как звучит слово „хорошо“: как будто из насоса выходят остатки воздуха». Она задрожала, я поняла, что она еще не совсем пришла в себя, и уговорила ее вернуться в машину. Через несколько минут она уже спала.

На рассвете я ее разбудила. Она была спокойна и принялась извиняться: «Ты же меня знаешь, у меня часто бывает, в груди что-то схватывает». – «Ничего страшного, – уверила я ее. – Ты просто устала. Слишком много забот, а тут такое – кому угодно дурно станет!» Она покачала головой: «Не утешай, я лучше знаю, какая я».

Мы нашли способ попасть в ее запертую квартиру и начали названивать всем подряд, но никому не дозвонились: или не работала линия, или в трубке раздавались бесконечные длинные гудки. Родители Лилы не отвечали; родственники в Авеллино, к которым уехали Энцо и Дженнаро, – тоже; никто не брал трубку ни у Нино, ни у его друзей. Зато мне удалось поговорить с Пьетро, который только что узнал о землетрясении. Я попросила его оставить у себя девочек еще на несколько дней, пока не будет уверенности, что опасность миновала. Время шло, и наше волнение нарастало – было из-за чего. Лила, словно оправдываясь за пережитой ужас, восклицала: «Ты ведь тоже это видела! Земля как будто раскололась надвое!»

Мы с ног валились от усталости, но пошли на улицу и долго кружили по кварталу и по скорбящему городу, безмолвие которого нарушал только монотонный вой сирен. Чтобы хоть немного отвлечься от тревожных мыслей (где Нино? где Энцо? где Дженнаро? как там мать, куда Марчелло Солара ее повез? где родители Лилы?), мы разговаривали. Я заметила, что Лилу так и тянет постоянно вспоминать землетрясение, рассказывать о нем. Она делала это не для того, чтобы бередить свежую рану, а для того, чтобы найти объяснение тому, почему утратила контроль над собой. Снова и снова она возвращалась к одной и той же теме. Чем больше мы узнавали о разрушении и гибели целых деревень в южной части страны, тем вернее она приходила в себя. Вскоре она говорила об ужасе, охватившем ее во время землетрясения, не краснея от стыда, и я успокоилась. И все же с ней произошла перемена: походка стала осторожной, в интонации проскакивала боязливость. Картины землетрясения не шли у нас из головы, Неаполь не давал нам о них забыть. Только жара спала, как будто город, медленно и хрипло выдохнув, изгнал ее из своего тела.