История о пропавшем ребенке - Страница 55

64

Позднее я узнала у сестры, как все произошло. Рассказывая мне это, она всем своим видом демонстрировала: «Вы только трепаться горазды, а без нас ничего бы не устроилось». Ровно в девять Марчелло приехал в больницу вместе с каким-то врачом – настоящим светилом медицины, за которым лично заехал домой. Мать незамедлительно перевезли на «скорой» в частную клинику в Каподимонте. «Там за ней ухаживают, как за королевой, и родственникам можно навещать ее в любое время: для папы в палате специально поставили кровать, чтобы по ночам с ней оставался. И не волнуйся, мы все оплатим, – с пренебрежением бросила она и с угрозой в голосе добавила: – Твой дружок профессор, видать, не понял, с кем связался, так что ты уж ему объясни. И этой поганке Лине передай, что Марчелло давно не тот сопляк, который когда-то за ней ухаживал. И он не Микеле, из которого можно веревки вить. Марчелло велел сказать ей, что, если она еще раз посмеет при всех на меня гавкнуть, как в больнице, он ее убьет».

Разумеется, я не стала ничего подобного передавать Лиле; мало того, даже не спрашивала, что она успела наговорить моей сестре. Но я стала уделять ей намного больше внимания. Часто звонила, чтобы она знала, как я ей благодарна, как люблю ее и жду не дождусь, когда родится ее ребенок.

– У тебя все хорошо? – спрашивала я.

– Да.

– Кое-кто рождаться не собирается?

– Какое там! Помощь моя сегодня нужна?

– Нет, сегодня нет. Но вот завтра, если сможешь…

Для меня настало трудное время: пора было соединить старые связи с новыми. Мое тело требовало постоянной близости с маленькой Иммой: я буквально не могла от нее оторваться. Но не меньше я скучала и по Деде с Эльзой, так что позвонила Пьетро и попросила их привезти. Эльза поначалу изображала заботливую старшую сестру, но хватило ее ненадолго: через пару часов она уже морщилась и с отвращением говорила: «Фу, какая страшненькая, и как только ты такую родила?» Деде сразу кинулась доказывать, что из нее мамочка лучше, чем из меня, и мне приходилось следить, как бы она не уронила малышку или не утопила во время купания.

Я очень нуждалась в помощи, особенно в первые дни, и Пьетро, надо признать, щедро ее мне предлагал. В бытность моим мужем он не очень-то рвался облегчить мне жизнь, зато теперь, когда мы официально оформили раздельное проживание, не хотел бросать меня одну с тремя дочками, младшей из которых не исполнилось еще и месяца. Он был готов остаться на несколько дней, но мне пришлось отправить его назад во Флоренцию, и не потому, что он мне мешал, а потому, что даже за те пару часов, что он у меня пробыл, Нино одолел меня звонками; он без конца звонил и спрашивал, уехал ли Пьетро и можно ли ему вернуться к себе домой без риска застать моего бывшего мужа. В итоге Пьетро уехал, Нино с головой ушел в работу и политические дела, а я осталась одна. Теперь, чтобы сходить в магазин, отвести девочек в школу, забрать их, прочесть книгу или написать пару строк, я вынуждена была просить соседку приглядеть за Иммой.

Но это было еще полбеды. Куда труднее оказалось вырваться к матери в больницу. Я не настолько доверяла Мирелле, чтобы в придачу к Деде и Эльзе поручать ей еще и новорожденную Имму. Я предпочитала брать Имму с собой. Закутывала ее как следует, вызывала такси и ехала в Каподимонте, пока Деде и Эльза были в школе. Мать вернулась к жизни. Конечно, она все еще была слаба; когда никто из нас, детей, целый день к ней не приходил, она впадала в беспокойство и плакала. Кроме того, теперь она все время проводила в постели, а ведь еще недавно хоть и с трудом, но выходила из дома. И все равно невозможно было отрицать, что роскошные условия в клинике пошли ей на пользу. С ней обращались как с важной дамой, и она с удовольствием играла новую для себя роль; когда удавалось заглушить боль препаратами, она и вовсе приходила в восторг. Ей нравилась большая светлая комната, удобный матрас и собственная ванная прямо в палате. «Именно ванная, не сортир какой-нибудь!» – говорила она с гордостью и даже пыталась встать, чтобы показать ее мне. Еще больше она радовалась маленькой внучке. Когда я приезжала к ней с Иммой, она клала ее рядом, сюсюкала и уверяла меня (звучало невероятно), что та ей улыбается.

Впрочем, кроха занимала ее внимание недолго. Очень скоро она забывала о ней и заводила рассказ о своем детстве и юности. Возвращалась мысленно в свои пять лет, перескакивала на двенадцать, потом на четырнадцать, вспоминала своих тогдашних подруг. Однажды она сказала мне на диалекте: «Я с детства знала, что люди умирают, но никогда не думала, что и со мной это случится. Да мне и сейчас не верится». В другой раз она рассмеялась какой-то своей мысли, а вслух сказала: «Правильно ты отказалась крестить малышку: глупости все это. Я вот теперь знаю, что скоро умру, распадусь на мелкие кусочки – и этим все кончится». В такие часы я как никогда чувствовала себя ее любимой дочерью. Перед уходом она обнимала меня так крепко, словно хотела проскользнуть внутрь меня, как я когда-то сидела внутри ее. И если раньше, когда она была здорова, любые контакты с ее телом были мне неприятны, теперь ее прикосновения мне нравились.

65

Как ни странно, клиника стала местом встреч стариков и молодежи нашего квартала.

Отец ночевал с матерью, и иногда по утрам я заставала его: небритого, с испуганным взглядом. Мы здоровались и сразу расходились каждый в свою сторону. Меня это не удивляло: мы никогда не были с ним особенно близки. Да, порой он был со мной ласков, но чаще равнодушен, хотя несколько раз защищал от матери. И все же наши отношения никто не назвал бы теплыми. Впрочем, мать снимала с него всякую ответственность за детей, особенно за меня: все решения, касающиеся моей жизни, принимала она, оставляя ему роль немого наблюдателя. Теперь, когда жизненная энергия на глазах покидала мать, отец и вовсе не знал, как со мной обращаться. Я здоровалась с ним: «Привет», он отвечал: «Привет! Пока ты здесь, схожу выкурю сигаретку?» Я часто задавалась вопросом, как удалось такому заурядному человеку выжить в нашем свирепом мире: в Неаполе, на работе, в квартале, даже в нашем доме.