История о пропавшем ребенке - Страница 97

К оглавлению

– Раз тетя Лина не хотела больше детей, зачем же тогда заводила? – спросила она меня как-то вечером.

– А с чего ты взяла, что она не хотела?

– Она Имме говорила.

– Имме?

– Да. Я сама слышала. Она разговаривает с ней, как со взрослой. По-моему, она ненормальная.

– Нет, Деде, это просто боль.

– Да она даже ни разу не заплакала.

– Слезы и боль не одно и то же.

– А как узнать, что человеку больно, если он не плачет?

– Когда больнее всего, сил плакать нет.

– Это не тот случай. Знаешь, что я думаю?

– Что?

– Она нарочно потеряла Тину. А теперь хочет сжить со свету Дженнаро. Про Энцо я вообще молчу. Видела, как она с ним обращается? Тетя Лина такая же, как Эльза. Она никого не любит.

В этом была вся Деде. Ей нравилось думать, что она лучше всех разбирается в людях, и выдавать им безапелляционные оценки. Я запретила ей повторять эти ужасные слова в присутствии Лилы и постаралась объяснить, что разные люди реагируют на боль по-разному, а Лила и Эльза просто выражают эмоции иначе, чем она.

– Твоя сестра, например, не любит громко выражать свои чувства, она считает это нелепым. Она всегда как будто на шаг отстает.

– Вот и доотставалась до полной бесчувственности.

– За что ты так не любишь Эльзу?

– За то, что она такая же, как тетя Лина.

Круг замкнулся: Лила не устраивала ее тем, что была похожа на Эльзу, а Эльза – тем, что была похожа на Лилу. На самом деле главной причиной ее недовольства оставался Дженнаро. По мнению Деде, в этом жизненно важном вопросе обе они – и Эльза, и Лила – показали себя бесчувственными чурбанами, относясь к Дженнаро хуже, чем к собаке. Как выяснилось, Эльза постоянно повторяла Деде, что Лила и Энцо правильно делают, что лупят своего сына, стоит тому хотя бы попытаться высунуть нос на улицу. «Только такая дура, как ты, могла влюбиться в этот немытый, безмозглый кусок мяса», – изводила Эльза сестру. «Только такая мерзавка, как ты, может говорить так о человеке», – отвечала Деде.

Обе много читали и ссорились в основном на литературном языке. Пока они не переходили на диалектную брань, я вслушивалась в их споры едва ли не с восхищением. В результате этого конфликта Деде стала гораздо терпимее воспринимать мои замечания, что, бесспорно, меня радовало, но не могло компенсировать огорчения, которое я испытывала, наблюдая, с каким презрением она смотрит на сестру и Лилу. Деде постоянно ябедничала на Эльзу. По ее словам, одноклассники ненавидели сестру за то, что она задирает нос и всех всегда унижает; якобы Эльза хвасталась, что у нее были романы со взрослыми мужчинами; она прогуливала уроки и писала учителям записки от моего имени. Лила теперь вызывала у нее негодование: «Она же фашистка, как ты можешь с ней дружить?» Зато Дженнаро пользовался ее безоговорочной поддержкой. Послушать ее, он, с его тонкой натурой, принимал наркотики исключительно потому, что выражал таким образом протест против давления окружающих. Деде не сомневалась, что рано или поздно Рино (она всегда именовала его только так) найдет способ сбежать из тюрьмы, в которой его заперла мать.

Я старалась гасить ее пыл, осуждала Эльзу и защищала Лилу, хотя порой делать это было непросто. Меня пугало, что ее страдание оборачивается такой злобой. С другой стороны, я боялась за нее, боялась, что ее организм, как это уже бывало в прошлом, не выдержит и даст сбой. Поэтому, даже если мне нравилась страстная проницательность Деде и меня иногда веселила фантастическая наглость Эльзы, я внимательно следила, чтобы мои дочери небрежно брошенным словом не причинили Лиле вреда. (Я знала, что Деде запросто может ляпнуть: «Тетя Лина, признайся, ты ведь хотела, чтобы Тина пропала?») Но еще больше я боялась другого. Синьорины, как называла их Лила, хоть и жили в квартале, но всегда ощущали свое отличие от остальных его обитателей. Особенно остро они чувствовали свое превосходство по возвращении из Флоренции, не стесняясь демонстрировать его всем подряд. Деде училась в гимназии, и училась блестяще; ее преподаватель, хорошо образованный мужчина лет сорока, был настолько заворожен фамилией Айрота, что, задавая ей вопрос, чуть ли не больше ее боялся ошибиться. Эльза училась не так ровно, как сестра, могла нахватать двоек, но к концу учебного года с невыносимым для окружающих нахальством выкладывала карты на стол и оказывалась в списке лучших. Мне, отлично знавшей все их сомнения и страхи, было очевидно, что все это не более чем поза, но остальные воспринимали их поведение как вызывающее. Эльза, например, с детской изобретательностью придумывала всем знакомым обидные прозвища. Никто из них не удостоился ее уважения: Энцо был у нее немая деревенщина, Лила – ядовитая моль, Дженнаро – жизнерадостный крокодил. Но особенно она не выносила Антонио, который каждый день приходил к Лиле домой или в офис и, запершись с ней и Энцо, что-то с ними обсуждал. После случая с Тиной Антонио стал очень раздражителен. Если я заставала его у Лилы, он в более или менее мягкой форме давал мне понять, что я здесь лишняя; если я приходила вместе с дочками, он и вовсе не церемонился: выставлял их за порог и закрывал за ними дверь. Эльза, успевшая прочитать Эдгара По, называла Антонио, у которого от природы был чуть желтоватый цвет лица, Маской желтой смерти. Я боялась, что добром все это не кончится. И боялась не зря.

Я тогда была в Милане. Девочки гуляли во дворе: Деде сидела с книжкой, Эльза болтала с подружками, Имма играла. Вдруг из дома выскочила Лила. Мои дочери были уже не маленькие: Деде исполнилось шестнадцать, Эльзе почти тринадцать; разве что пятилетнюю Имму еще можно было считать крохой. Но Лила со всеми тремя обращалась как с несмышленышами. Она безапелляционно заявила, что на улице опасно, и потребовала, чтобы они шли домой. Никаких других объяснений она им не дала (хотя девочки привыкли, чтобы им объясняли, почему они должны делать то или другое).