История о пропавшем ребенке - Страница 37

– Моя жизнь – это ты, твои дочки, наш ребенок, который скоро родится. Все остальное – всего лишь необходимый фон.

– Кому необходимый? Тебе? Мне такой фон точно не нужен!

Он крепко обнял меня, прошептал:

– Доверься мне.

На следующий день я позвонила Лиле: «Все прошло отлично, Нино очень счастлив».

40

Следующие несколько недель принесли немало сложностей. Я все чаще ловила себя на мысли, что, если бы мой организм не принял беременность так легко и мне пришлось мучиться, как Лиле, я бы не выдержала. После долгих переговоров с издательством наконец вышел сборник эссе Нино. Несмотря на наши ужасные отношения, я продолжала подражать Аделе и считала своим долгом поддерживать связь не только с немногими влиятельными знакомыми, помогавшими мне публиковаться в газетах, но и с огромным числом именитых коллег Нино, которым он сам из гордости никогда не звонил первым. Одновременно вышла книга Пьетро: он лично вручил мне ее, когда приехал в Неаполь повидаться с девочками. Пока я читала посвящение – «Элене, научившей меня любить через боль», – он разволновался, да и я тоже. Он пригласил меня во Флоренцию на презентацию книги. Отказаться я не могла: все равно мне надо было везти туда дочек. Но это означало, что мне предстоит, во-первых, столкновение с ненавидящими меня Гвидо и Аделе, а во-вторых, скандал с Нино. Он и так ревновал меня к Пьетро, а увидев посвящение, просто вышел из себя. Особенно его задели мои слова о том, что книга блестящая и широко обсуждается и в академической среде, и за ее пределами. Его собственная книга прошла практически незамеченной.

Меня измотали наши ссоры и постоянные недомолвки. Он слышать не мог даже имени Пьетро, мрачнел, стоило мне упомянуть Франко, злился, если я позволяла себе посмеяться с его друзьями, но при этом считал нормальным бегать от меня к жене и назад. Дважды я встретила его с Элеонорой и детьми на виа Филанджери: в первый раз они сделали вид, что не заметили меня, и прошли мимо, во второй мы столкнулись лоб в лоб; я расплылась в радостной улыбке и после обмена дежурными приветствиями успела сообщить, что жду ребенка. Мы разошлись, и я почувствовала удары сердца у самого горла. Позже Нино отругал меня, назвал мои слова бесполезной провокацией, и мы поссорились («Я же не сказала, что это твой ребенок, я просто сообщила, что беременна!»), я прогнала его из дома, но потом пустила назад.

В такие моменты я сознавала, что превратилась в марионетку. Я старалась ему угождать, следила, как бы случайно его не расстроить. Я готовила ему еду, мыла грязную посуду, которую он оставлял по всему дому, выслушивала его жалобы на трудности в университете, вникала в суть его работы, которую он получил благодаря не только своему обаянию, но и поддержке тестя; я всегда встречала его улыбкой, делала все, чтобы со мной ему было лучше, чем в том, другом, доме, чтобы он мог отдыхать, не отягощая себя домашними заботами; иногда я задавалась вопросом, вдруг Элеонора любит его даже сильнее, чем я, раз до сих пор терпит его измену, лишь бы знать, что он по-прежнему принадлежит ей. Но порой я срывалась и тогда, не обращая внимания на то, что девочки могут меня услышать, кричала: «Кто я для тебя? Что я вообще делаю в этом городе? Почему я должна ждать тебя каждый вечер?»

Он пугался и пытался меня успокаивать. Чтобы доказать мне, что я ему настоящая жена, а Элеонора ничего для него не значит, как-то в воскресенье он действительно повел меня обедать к родителям на виа Национале. Отказаться я не могла. День тянулся долго, хотя встретили нас вполне доброжелательно. Лидия – мать Нино – была уже пожилой женщиной, на всем облике которой лежал отпечаток пережитых лет, глаза ее смотрели испуганно, но боялась она не внешнего мира, а опасностей, что затаились у нее в груди. Пино, Клелия и Чиро, которых я помнила детьми, повзрослели, кто учился, кто работал; Клелия недавно вышла замуж. Вскоре к нам присоединились Мариза с Альфонсо и детьми, и мы сели за обед. Сменяли друг друга бесчисленные блюда, мы с двух часов дня до шести вечера вели разговоры, обстановка, несмотря на несколько наигранную приподнятость, оставалась располагающей. Особенное радушие демонстрировала Лидия, встретившая меня как свою невестку, она весь день не отходила от меня, осыпала комплиментами моих дочек и радовалась, что скоро станет бабушкой.

Единственным, кто портил мне настроение, был Донато. Увидев его снова, двадцать лет спустя, я испытала потрясение. На нем был темно-синий халат и коричневые тапки. Он как будто стал ниже ростом и раздался вширь, то и дело всплескивал руками, от старости покрывшимися темными пятнами, под ногтями густо чернела грязь. Лицо у него расплылось, глаза помутнели. Редкие длинные волосы, зачесанные наперед, чтобы прикрыть лысину, были выкрашены в странный красноватый цвет, а когда он улыбался, было видно, что у него не хватает половины зубов. Он, как и раньше, строил из себя многоопытного эксперта по всем вопросам, но при этом пялился на мою грудь и делал пошлые намеки. Потом вдруг начал сокрушаться, что все в мире встало с ног на голову, десять заповедей забыты, женщины не блюдут себя и повсюду сплошной бордель. Дети зашикали на него, и он замолк. После обеда он отвел в сторону Альфонсо – изящного и красивого, как Лила, если не лучше, – и принялся что-то втолковывать ему, найдя наконец хоть одного слушателя. Я смотрела на этого старика и не могла поверить, что тогда, девчонкой, на пляже Маронти, я отдалась ему, что это правда было в моей жизни. Лысый, неопрятный, с сальными глазками – неужели это тот самый мужчина, а рядом с ним – мой бывший сосед по парте, больше похожий на женщину – прямо молоденькая девушка в мужском костюме. Неужели и я стала совсем другой, не той, какой была на Искье? Что за времена настали теперь? Что за время было тогда?